Моя Астрид Линдгрен

Маленькие буквы, толстая книга с настолько неприятными шершавыми страницами, что передергивало всю, и с крайне редко встречающимися картинками, да и то черно-белыми. Скукотища, заданная на чтение вслух на протяжение первого полугодия первого класса.

Почему-то моя мачеха особенно придирчиво следила за выполнением домашки. И я читала. Прислоняла календарик к строчке и последовательно складывала расползающиеся пока в сторону буквы, а затем слова, стараясь не терять смысл между запятыми и переносами.

Но за счет медленности чтения и моего усердия я помню мельчайшие детали до сих пор.

Это была моя первая книга Астрид Линдгрен, про Карлсона. Так я влюбилась в ее юмор и персонажей, что когда во втором классе мы переехали, я попросила маму наклеить мне фотообои во всю стену над кроватью с Карлсоном и Малышом.

А на той кровати уже были прочитана следующая книга Линдгрен, про Пеппи Длинныйчулок, подаренная старшей сестре, и хоть и ненавидящей читать, но хохучущей над ней. Это было так редко — смех сестры — что точно стоило читать самой.
А затем последовала моя огромная удача. Близкая подруга детства моей сестры, а теперь моя – разглядела во мне книжного червя, и стала питать мою почву. “О, – сказала она, – в этой семейке есть действительно читающий человек?!” Это вызывало в ней такой восторг, что ко мне началась бесперебойная поставка книг.

Я прочитала и «Мио, мой Мио», и «Братья Львиное сердце», и «Ронью, дочь разбойника».

В какой-то момент я просто сама уже знала, что за словом «Линдгрен» будет гарантированное удовольствие и захватывающее дух приключение. Наверное, именно благодаря Линдгрен я стала читателем. Тот самый переход, когда книги не из-под палки, а с фонариком под одеялом, взахлеб, с потерей счета времени.

Этой осенью мы читали Карлсона с моим третьим уже первоклассником, а сейчас на ночь слушаем Пеппи. Кажется, я посвящаю его в сокровищницу своего детства даже в том же порядке. Для меня это какое-то очень сердцевинное переживание той самой передачи, о которой мечтает, наверное, родитель: когда ты свое-важное — передаешь детям. Старшие не брали так, или я была в чем-то другом в тот период. А в златоглавого Луча все эти персонажи входят как влитые, скроенные тютелька тютелька по размеру его души, украшая и оживляя его самого.

Он и сам вполне мог бы скакать на коне, принимать участие в сказочных сражениях со злом за свободу и справедливость, он и сам голубоглазый Малыш, вполне могущий смеяться над проделками Карлсона.

Линдгрен была моим спасением в детстве, она же помогает мне в близости с самым раненым моим мальчишкой-сынишкой.

А последний месяц я читала биографию Астрид. И понимаю, что Астрид Линдгрен со мной навсегда, во всех слоях жизни.

Биография — это вообще что-то особенное. Потому что ты последовательно прикасаешься к судьбе человека, как к зернышку в его детстве, к тому, что и как прорастало, видишь связи и смыслы, пик, цветение, и вот в случае с Астрид не увядание, а какую-то самую прекрасную осень жизни, с огромным количеством плодов. И смерть. Это очень сильное, глубоко человеческое переживание, встречающее тебя и с течением твоей жизни, и с ее конечностью и смыслом.

Судьба Астрид разрушила какую-то огромную и очень важную тьму стереотипов. И каждое такое разрушение высвободило много энергии, остеопатически повернуло в какую-то очень здоровую сторону, где теперь течет жизнь.

И многое я даже вроде и слышала раньше, или вот это самое пресловутое — головой понимала, но когда человек это всем собой прожил, это такой аргумент, против которого у меня слава богу нет никаких оправданий. Хмыкаю, а ведь могли бы, на манер фашистского разделения людей на недо и гипер. Типа, ну это же Лиииииндгрен… и будто бы этим все объясняется, а не тем, что она человек.

Книгу я присмотрела где-то около года назад или полутора в магазине, точно знала, что очень хочу ее, но тогда не было денег на все желания.

И вот именно ее, оказывается, читала в эти месяцы моя подруга. Вдохновлялась, удивлялась, улыбалась и грустила. Подчеркивала важное, рисовала сердечки на полях и загибала уголки – одинарные и в несколько раз. На каких-то страницах успели порисовать ее малыши, на каких-то местах книга всегда открывается.

Она пропахла тем глухим запахом огромного количества эфирных масел, как бывает в сумке у доул. Хотя чей именно это запах — для меня навсегда загадка. Ведь сначала книжка ехала ко мне в сумке Наташи Томилиной, тоже доулы, потом в сумке Насти Нечаевой — пеленальщицы, так что книге было что впитать по дороге.

С Лизой мы дружим уже десять лет, хоть и живем в разных странах. Последний год наше общение углубилось и участилось за счет возможности обмениваться аудиосообщениями, и это стало моей одной из самых главных опор этой странной зимой.
Поэтому сама книга как предмет стала воплощенным символом этой опоры и дружбы, и мостом, перекрывающим расстояние. И объятием. Тактильно проживаемой близостью — страницей за страницей — с чудесными на ощупь листами и обложкой, прохладной и гладкой, как щеки родного человека.

Так что первой «легализацией» от Линдгрен стала идея дружбы на расстоянии.

Она могла познакомиться с человеком в одной стране, провести вместе какое-то время, а дальше на протяжение десятилетий вести глубокую, душевную переписку. И это — реальные, ценные отношения.

Я сразу вспоминаю, как принято у нас цинично усмехаться на «френдов» в соцсетях, которые ну конечно же будто бы никак не могут считаться близкими, ведь вы ни разу не виделись. (А такие отношения у Линдгрен тоже были). Или ощущение холодка, с которым встречается нередко моя идея-предложение людям, жалующимся на нехватку дружеских отношений, полных поддержки и внимания, начинать обмениваться аудиосообщениями, раз вы не успеваете увидеться в реале, или даже просто созвониться. Обычно я слышу, что это же «не то», не так и ничего глубоко так состояться не может.

А это дудки, друзья мои.

Может. И может становиться огромнейшей опорой и источником осознаний, поддержки, идей, совместных ценностей и разделения событий из жизни друг друга.

Надеждой и маяком стала для меня история о том, что Пеппи Длинныйчулок — персонаж ее первой книги, принесший ей всемирную известность, родился у нее в самое темное-претемное время, во время второй мировой войны, среди голода, разрухи и миллионов смертей. И внутри ее личной семейной драмы с предательством.

Для меня важно это тем, что жемчуг иногда рождается на самом дне, вопреки, как мне кажется, социальному стереотипу, что все хорошее и нужное нам для вдохновения — оно когда в жизни ажур, благополучие. А темный период — он будто бы однозначно плохой и вредный.

А здесь вот смешение красок происходит, и оно делает меня зоркой ко всему, ценящей любую идею, не даже в самом отчаянии, а особенно в нем.

Я настолько привыкла, что биографии великих людей крутятся вокруг их творчества, ну и личной жизни в качестве приправы, и объяснения каких-то процессов в творчестве, но главное, я настолько привыкла, что дети — это какая-то досадная помеха у великих творческих людей, будто они отбросы на обочине у взлетной полосы их свершений, что когда речь в книге зашла о беременности Астрид, я сжалась и приготовилась к трешняку, заведомо вырабатывая в себе диссоциирующееся-абстрагирующееся принятие, чтобы смочь воспринимать Астрид дальше.

Но нет, это не Цветаева. Что-то важное, про веру в людей, исцелялось во мне, когда я читала о ее материнстве.
Для меня это еще и о том, что все обоснования из серии «тогда все так растили», «мы не знали другого» — отмазки, если у тебя есть свой собственный ум и сердце, на которые ты можешь опираться. И независимо от времени детей можно растить психически здоровыми. И следовать теории привязанности, не зная даже таких слов.

История ее материнства о том, что даже в самых трудных обстоятельствах можно искать варианты в связи со своими ценностями.

В ее выборах после каждой развилке внутри меня ликовала «правильная мать, праздновала правду: Вооот, я же говорила!»
И ее ценности примагничивают мои ценности, будоражат их, вдохновляют пускать новые ростки подснежников после затяжной тяжелой зимы моего материнства.

Астрид писала лежа в кровати) У нее была основная работа и двое детей, и это не исключило возможности делать это.
Никаких специальных условий, все также как у простых смертных. Будто это и было мне ответом на вопрос «как». Да вот так — садись да делай, между борщом и консультациями.
Я вообще еще с детства пытаюсь уместить в голове мысль, что все великие изобретения, которыми мы пользуемся,а также книги, фильмы, картины — все важное, значимое, большое — сделано обычными людьми, у них тоже две руки и две ноги, туловище да голова. Тоже пена дней, суета, текущие проблемы, тоже чувства. Не боги горшки обжигают.

Для самых важных своих планов не нужно какое-то специальное время, какое-то специальное когда-то. Достаточно просто сейчас.

Вдохновилась я у Астрид и идеей вести дневник на лавочке. Сначала так удивилась: ай, это же «порча мебели». А потом представила, как органично ложится это на тело Нарнии — украшением. И поняла, что и у меня будут такие зарубки.

Первый успех пришел к Астрид в 37.

Я много вижу людей, которые сокрушаются, что в «уже 30» еще ничего не сделали и не достигли. А это возраст только первого пробуждения, первой зрелости и совладания с собой, когда ты только обнаруживаешь себя и свои желания.

Много поддержки мне в том, что писать она начала, когда немного подросли дети, что весь расцвет приходился на следующие лет тридцать. Что в момент, когда кажется уже скроилась вся жизнь, основные вешки судьбы, это было только ее началом, за которым предстоял не один поворот, и не два.
Вот это чувство щедрости развития, жизни вдоволь, когда дочитываешь до успеха, и думаешь, ну вот, теперь-то я прочитала все основное в ее жизни, но за этим успехом — новый виток, совершенно иной, и его прочитав, думаешь, ну все, на большее-то откуда взять сил, но нет, и тут новый виток.

Как мне важно, как дорого, находить примеры живых настоящих взрослых взрослых. Которые не дорастают до какого-то возраста, а потом бесконечно десятилетиями стареют ни о чем, я только таких и видела в детстве. Будто сначала ты еще слишком молод, а потом внезапно слишком стар, а молодость — это дай бог пять лет где-то между. И взрослые эти — как консервные банки в своих интересах и отсутствии устремлений, инертности, апатии, будто твои векторы и желания, пружина жизни внутри — издержка юности, которая обязана угаснуть в какой-то момент, если ты нормальный взрослый.

А нормально — быть живым всегда, чем ближе смерти, тем живее.

Очень тепло от бунтарской части Астрид. От ее многократных политических конфликтов, в которых она становилась предметом ерничанья и язв. Здесь тоже для меня она — пример. Можно отстаивать свою правду. Нормально в глазах какого-то количества людей казаться вздорной. Возможно проживать клевету и гадкие слова. Нет в этом конца света.
Попадание в мою больную мозоль, когда я высказываю мнение, неугодное важным для меня людям. И огребаю. Будто сам факт конфликта — это моветон и признак очень нехорошего человека. А тут сама Астрид. Значит, и мне можно)

Заинтересовало, как в войне она сначала желала разгрома русским, вообще упоминание о русских не только как об исключительно жертвах нацистского террора. Закравшийся червячок сомнения, так ли все черно-бело, как всю жизнь я слышала?..

Самое интимное — тема одиночества в ее жизни, да и в жизни любого человека. Одиночества в первой инициации во взрослую жизнь, страха одиночества, когда твой дом полон детей и вожделения одиночества, когда выросшими детьми, с их партнерами и внуками; горечью одиночества в предательстве самым близким и сладостью одиночества в уединении с природой. И самым пряным — одиночеством последней четверти жизни.

Мать Астрид делила периоды жизни на кварталы, еще одна моя находка — вместо двух неказистых половин, которыми меряем мы.

Последний квартал — самый мрачный, мы встречаемся в нем с большим количеством смертей. Я могу себе только представлять, что это – хоронить маму и папу, собственного сына и брата, близкую подругу детства, и коллегу по работе, с которым ты несколько десятков лет, сестру. И это тоже чувствуется мне чем-то очень важным. И правильным. Корректирующим чувство смысла тут.

И у меня появилась мечта этой весной. Навестить Астрид на ее могиле, а еще побывать в «ее» местах, в Швеции.
Она подарила мне свободу и утешение в детстве своими книгами. И умудрилась подарить свободу и утешение во взрослости —историей своей жизни.