Часть 2: “Или я, или ты” – история материнства в моем роду

Когда я была подростком и писала рассказы, была у меня героиня – Синяя женщина, ледяная душой и руками одинокая женщина, что однажды спасла двух бездомных детей, и тем отогрелась и сама.

А когда я стала молодой женщиной, самой навязчивой мечтой было – взять ребенка из детского дома. Я пестовала эту идею – как именно мы будем проходить с ним адаптационный период. Кажется, ключевым мотивом усыновления было именно это, приносящее мне невероятное удовлетворение в идее и фантазии – отогревание ребенка, постепенное привнесение ему всего того, что ему не дали, исцеление, додача, напитывание, настойчивое формирование привязанности и надежности, безопасности.

А когда я родила первого сына, я была ульратревожной-чувствительной, мне казалось, ко мне пришел ребенок из северной страны, и его нужно греть-греть-герть, чтобы он точно не усомнился, что мама у него точно есть. Я срывалась в прямом смысле слова с унитаза, если слышала первое кря из комнаты, что он проснулся. Не дай бог он проснется и не узнает, что мама рядом. Ответ на его вопрос был ключевым приоритетом. Это отлично ложилось на его действительно высокую чувствительность, он был ребенком ” с повышенными потребностями”, как называют таких Сирсы. И это окончательно срастило мой перенос на него себя. Уж очень он был понятен мне интуитивно.

Для меня большим открытием оказалось, когда я увидела вальяжно носящего на своей голове корону нагловатого мальчика, не очень-то мне нравящегося своей человечностью в поведении, что вообще-то именно у него – очень даже есть мама, чересчур есть, что он не слабенький и вполне может выдержать тщетность, невзгоды, отказы и несбывание его желаний. Очень сложно было поверить, что он вправду воспримет это иначе, чем я в детстве. Что у нас с ним совершенно разные мамы.

В принципе все свое материнство я строила по принципу – от противного, только согреть, только близость, только видеть своего ребенка, только следовать за ним, только чтобы точно знал, что я у него есть. Это нехило искажало его: я не могла ставить границы и говорить долго нет, до сих пор у меня с этим огромные трудности.

И легко объяснимо, откуда во мне 19ти летней был настолько страстный порыв родить ребенка. Я совсем не из тех женщин, что оглядываясь на свое молодое-зеленое материнство, кусают локти из-за незрелости. Напротив, я та – до сих пор для себя максимум меня, явленный архетип матери, эфирное масло материнской любви, пик и сок. Совершенно понятно, откуда у меня было столько сил вкладываться, идти самым трудным и красивым путем в родительстве – месяцы качания на руках, бесконечные высаживания даже ночью, и кормление грудью, через неприязнь в беременность, и тандемом еще год после рождения второго. Кажется, я спустила в него всю неполученную любовь ко мне в детстве. Все внимание, все “я тебя вижу”, все тепло, что у меня было.

А когда я была беременна вторым, моя самый страшный страх был кесарево и реанимация, пока я не призналась себе, что хочу и кесарево и реанимации, чтобы потом вот так выхаживать ребенка. Это парадоксально, но действительно нередко в наш страх как фантик завернута искаженная нереализованная потребность, которую мозг будто не знает, как получить прямым, “официальным” путем.

Здесь та же схема, не знаю, есть ли смысл описывать ее: про то, что нарушение привязанности меня разве что не возбуждало, и разлука, и восстановление ее.

Зато со вторым случился первый несолнечный выстрел нашей родовой темы материнства и голода.

В моем совершенном идиллическом слиянии с первым (единственным!) сыном совершенно не предусматривался второй.

ВторАЯ – да. Тогда бы у меня была и Сын, и Дочь. И типа все))) Смешнааая, пипец.

И вот на Юрка вывалилась моя тень. Тут было и про невозможность любить ребенка. Любить себя-ребенка в своем ребенке – не вопрос, а любить ребенка просто – вот уж трудно. Тут и непрожитая фрустрация на тему того, что родился сын, а не дочка. И переданное мне от мамы еще одно “умение” любить только одного: она всегда строила отношения в семье по принципу треугольника.

Я люблю тебя, только если я в ссоре с другим.
( Способность видеть третьего формируется после насыщения привязанностью в паре, в диаде я и мать. И если здесь пробел, то я норовлю только в сцепку с другим, чтоб напитаться, и не могу расшириться до связей с другими).

Там много всего. В том числе, и главное – что второй сын откровенно фонил мне моими детскими травмами. Потому что предыдущие причины ненароком, исподтишка сформировали голод в привязанности.
почему я говорю ненароком? Потому что визуально, технически я была такой же заботливой, питающей матерью, такой же маниакальной в своих принципах любви и заботы. Только его зов и плач вызывал во мне уже не учащенное сердцебиение и порыв, а пустоту и раздражение. И нет, я никак это демонстрировала, и “все давала”. Но он – знал. Как знаем все мы.

И был все противнее и требовательнее, все неприятнее в своих потребностях. Истерики и мерзкие выходки, неадекватность, поступки на зло – “адов ребенок!” – который очень-очень в своей требовательности и голоде зеркалил мне меня. И себя голодную принять открыто было очень трудно. Отверженную и холодную.

И спасибо мне, и моей любви в принципе, что мне не нравилось такое положение вещей, и я глубинно верила в ребенка, что такое не может быть “от плохого характера”. И спасибо как раз моему продуманному, вытруженному и осознанному материнству первого ребенка – что я могла все это не оставлять как есть, а разгребать.

Про Юру есть много текстов, весь мой курс “Теневое материнство” – это подкладка наших отношений. Я безмерно благодарна этому человеку за наш с ним путь и его теплоту и отзывчивость, сейчас это мой самый золотой ребенок.

И спасибо Кате, будто бы крестной Юрка.

В общем-то в этом месте истории весь лед материнства мог бы и завершиться, хотя для нас с Юрой и этого было немало. С полутора до лет 6 я шла к нему через своего голодного ребенка, пытаясь удержать на своих руках и в своем сердце и его, и себя. Но с моим умом, чувствительностью и любовью это преодолимо, и кажется, даже не фонит нигде.

Но дальше вмешалось нечто Большее.