Почему она не уходит? Потому что она больна

Общество так стало одержимо идеей невиновности, что вместе с тем смешались и кони, и люди. Не виновата не равно «в ней нет причин».

Причины есть.

И они не лежат только в плоскости — некуда идти, некому помочь. Это настолько дело последнее и десятое, до него обязательно дойдут руки, когда разрешатся главные причины — внутри нее самой. Как бы ни любили это, но причины в ней. А в ком же еще?

Когда меняется что-то внутри, появляются и идеи, как организовать себе помощь и место.

Я сейчас напишу эти причины, которые мне самой очень хотелось бы знать, да только за знание это пришлось отдать годы жизни и очень много боли.

Что же это за причины?

Насильник внутри

Ведущая привязанность детства, родитель, становится прописанной внутрь нормой, как ко мне нужно относиться, какой я на самом деле, чего достоин. Если меня безусловно любят, я узнаю, что я хороший, норма — отношение ко мне из любви. Если мной пренебрегают — я узнаю, что я ничтожество.

Этот опыт становится способом отношения к самому себе, той самой формой «любви к себе» или ее отсутствия, и под него же как воздух, как матрица, подбирается моя ведущая привязанность во взрослом возрасте — партнер.

Если осознание, что мой тиран-партнер ужасно похож на моего родителя, и если родитель меня унижал или бил, или высмеивал, или был жесток и игнорировал, а мой муж меня бьет, издевается и газлайтит, и вот она где связка, — еще дается, то обнаружить слой поглубже сложнее.

Суть не в том, откуда это, а как этот механизм работает, и как он работает против меня.

Мало того, что взрослый во взрослом возрасте обращается со мной как взрослый в детском возрасте. Главное то, что я где-то глубоко внутри верю и знаю, что именно этого я и заслуживаю. На содружестве насильника снаружи с насильником внутри меня к самой себе все и держится.

Если бы я была пропитана знанием и чувством собственного достоинства не только головой, голова наша и в детстве понимала, что черное — это черное, но и теми слоями психики, что запечатлевают это как норму в бессознательном, если бы я действительно знала, что я хорошая и со мной так нельзя, со мной так было бы нельзя никому и никогда. И точка.

Я бы славливала это даже не в момент летящего мне в лицо кулака, а значительно раньше: на стадии обольщения, когда все стараются казаться лучше, чем они есть, но и там бы проскальзывала поднятая бровь, скривившийся уголок рта, отведенные в сторону глаза и холод, лед как сквозняк через все, что он делает.

Но для этого нужна здоровая самооценка.

У жертвы насилия ее нет. Бог с ним, что у нее нет помощи снаружи и за нее якобы некому заступиться. Это далеко не всегда так. Нередко и помощь есть, и куда идти есть. Но и насильник и его жертва тоже есть. Самое ужасное, что за   жертву насилия некому заступиться внутри нее самой. Вот там нет помощи, там нет поддержки.

Потому что этого никогда не было в ее детстве, или это были те крохи, которых оказалось недостаточно, чтобы ее мозг закрепил это прочными нейронными связями: в ситуации а — реагируй способом б.

Насильник внутри нее самой. А этот, снаружи, лишь исполнитель.

(Что безусловно не отменяет того факта, что насильник снаружи — сам по себе насильник, и тоже болен. К слову, уровень травмированности людей в паре примерно одинаков и травмы комплиментарны друг другу).

И вторая причина, в связке с первой.

Эффект двух людей

Помните в сказках есть добрая мама и злая мачеха?

Мама обычно умерла, поэтому не может защитить дочку от злого обращения мачехи. Так детская психика пытается справиться с амбивалентностью в родительской фигуре, если уж она очень непоследовательна и кардинально разная.

Иногда мамочка меня очень любит, нежная и ласковая, хвалит меня, гладит, разрешает. А иногда мама будто бы ненавидит меня, орет на меня, бьет и жестоко наказывает за то, что та, первая, никогда бы не наказала.

Иногда папа классный, веселый, мы с ним играем и дружим.

А иногда папа напивается, и он становится опасным, непредсказуемым, он может меня отшвырнуть или его ласки совсем не похожи на папину и пугают меня. Надо переждать, скорее бы «тот» мой папа вернулся.

Мозг никак не может уместить, что это делает один человек. Наверное, по ряду причин.

И потому что ребенок до достаточно зрелого возраста не умеет смешивать чувства, и переживать «и-и», и нравится, и не нравится, и радует, и пугает.

И потому, что ребенок не может будто бы признать, что его родитель плохой, потому что это все равно что признать, что мир плохой, а значит, опереться абсолютно не на что, и мой главный залог выживания — становится главным объектом моей небезопасности.

И наконец потому, что ребенок до последнего, бесконечно, невероятно долго надеется на любовь, как на то единственное, что может его по-настоящему во всех смыслах слова — вырастить .

Мы становимся взрослыми не только по цифре и паспорту, а только благодаря любви. И тогда это то, за что я буду бороться до последнего, продавая душу, отказываясь от себя, предавая себя, лишь бы быть любимой — им, родителем.

Во взрослом возрасте в паре с насильником происходит все то же самое.

Женщина не может уместить в голове две фигуры в одну, они как будто бы не встречаются в ее сознании. Есть та, у которой все хорошо, офигенный муж, прекрасный человек, который ее любит, которого любит она, который ну вот же, вот же ж он — настоящий. И у нас все хорошо.

И есть та, у которой все плохо, надо разводиться и уходить от него, он ужасный, он меня бьет или издевается надо мной, он меня не любит и я его не люблю. Но погода меняется, и вот уже снова я все забыла, и снова люблю и снова верю ему. Каждый раз вера в одну из этих фигур абсолютная, каждый раз будто забывается, что существует вторая часть.

(Поэтому я не сторонник идеи уходить, демонизируя насильника. Это дохлый путь, надолго натягивающий резинку внутри жертвы, могущей обратно катапультой вернуть ее к нему же или к подобному. Ведь есть еще та, что любит его, и нужно встречаться и с этими чувствами тоже).

Но обычно внутри отношений вытесняется «та, что не любит», или даже «тот, кто не любит меня». С этим ужасно больно встречаться и в это очень трудно поверить, ведь вот же засада — я же знаааю, каким он может быть, вот же он какие поступки может совершать ради меня. И тогда будто забывается в той же степени ценить ВСЕ его поступки, и негативные тоже.

В этих качелях между двух фигур, женщина отчаянно нуждается в той самой любви, ее надежда живет за счет вот этого резонанса двух полюсов. И эффект двух фигур происходит ровно потому, что насильник — «родитель», где его хорошая часть — идеальная, а плохая такая же страшная как сам бог.

Когда ты снимаешь с насильника проекцию родителя и бога, ты можешь видеть в нем просто человека, чьи нравственные качества тебе точно не нравятся, и тогда не очень уж и важно, чтобы вот такой человек тебя любил, уважал, его мнение становится для тебя неавторитетным.

Когда ты переживаю нелюбовь родителя, ты можешь допустить, что если тебя в детстве не смог любить один не очень-то умный и нравственный, и не очень здоровый человек, это совершенно не исключает того, что другой человек может тебя любить. И ты можешь действительно _выбирать_ этого другого.

Когда женщина объединяет две фигуры в одну и видит реальную реальность, что да, он вот в этом очень хорош, но это не отменяет того, что он унижает и бьет меня, вот тогда умирает надежда на любовь. Встретиться с этим безумно сложно, потому что внутри умирает не надежда на любовь этого конкретного человека (так себе, человека-то) а на любовь того самого родителя, идеального, немножко бога, а значит, на мою любовь к себе, на жизнь, на воздух.

Внутри-то этой фигуры нет, она все еще ищется снаружи, потому что зрелости тоже нет, тот ребенок без любви не вырос и взрослым не стал. Женщина все еще ребенок, все еще ищет любви.

Почему же, если она ищет любви, она выбирает того, кто меньше всего способен ее ей дать?

Потому что дать ее должен родитель. Родитель был насильником, поэтому я буду искать насильника. Именно он должен полюбить меня, чтобы гештальт завершился.

Где же выход?

Только внутри нее самой.

Для начала признать эту болезнь нелюбви в себе, сместить фокус с насильника как виновника ее беды на себя. Тогда жертва хоть и не перестанет быть фактической жертвой насилия, выйдет из состояния жертвы, что в треугольнике Карпмана.

А признав — научиться не есть себя за это, не нелюбить себя за нелюбовь к себе, принять себя хотя в том, что не умеешь принимать себя. Это самый первый шажочек, чтобы внутри проклюнулся кто-то — за себя.

Затем дать себе время. Столько, сколько понадобится. Год, два, пять, десять, — много, сколько нужно. Это травма нелюбви глубиной до ядра земли, чтобы исправить ее нужно сходить туда и вернуться обратно, сделать все то, что любящие родители называют путешествием до луны и обратно, только этой девочке прийдется спуститься в ад, без никого.

Перестать общаться с теми добрыми, что причиняют помощь давлением и сетованиями, что же ты до сих пор от него не ушла, каждый раз утыкая тебя этими вопросами в лужу твоей неполноценности. Общаться только с теми, кто готов тебя принимать в том, что ты не можешь уйти, но хочешь. Кто будет рядом, на земле, верить в тебя, держать веревку, пока ты спускаешься, а не кричать с луны о здоровых отношениях и любви. Тебе до этого и вправду пока как до луны.

Это второй шажок по принятию и самоподдержке.

И наконец, терапия. Камертон здоровой привязанности. Что это будет — профессиональная помощь, или ну вдруг, чудом найденная тобой из недр твоего здоровья — дружба как источник — неважно. Важно, чтоб терапия была. Чтобы об здоровую привязанность, об любовь, выращивался этот раненый ребенок во взрослого, способного за себя постоять и уйти.

P.S. Я вижу один существенный недостаток в своем тексте. Ну, или в самой жизни)

Когда речь идет о насилии, опасном для жизни, вряд ли возможно «дать себе время» и долго и упорно ходить на терапию. Тут нужно выдергиваться из почвы с корнями, а после уже обратным числом шагать описанный мной путь. Хотя я не представляю, как можно выдернуться, не сделав хотя бы шаг в этом пути до.