Пятый

Наверное, самое трудное и интимное в потере ребенка, что с тобой случается то же главное, что и с мамой родившегося: твое сердце навсегда начинает жить какой-то частью в нем.

Написала, вот, и думаю: может, это процесс переживания такой, а там, в конце: он станет частью твоего сердца. Не знаю. Время покажет.

Покажет ли время? Так вот, о раздвоенном сердце. Ты будто бы начинаешь жить с момента потери две реальности: в одной твое сегодня, а в другом ты мыслишь себя с уже подросшим животиком, еще немного, и уже было бы известно, кто там – сто тысяче первый сын или на удивление девочка. Не узнаешь теперь.

Не узнаешь теперь – много всего не узнаешь, и это еще одна трудность для души. Не узнать, кто там был, не успеть достаточно прочувствовать его, чтобы мочь дать имя. Как было в строчке из неопубликованного стихотворения-плача тогда “все, что я успела узнать о тебе: ты любишь овсяное печенье”. Вот и все, из “земного-человеческого”, что успело произойти.

Успело произойти, сколько бы там успело всего еще произойти, что за печеньем там и рыба могла быть, и вообще все сто раз могло еще поменяться. Хотя зачем обесценивать и то малое, что есть. Пусть будет: это про любовь.

Это про любовь: мое тело снило мне по инерции сны с новеньким ребенком в слинге, сны, в которых я выбираю вещички для него, будучи беременной, снило роды у Лизки и Маришкой на фоне. Это было грустно. Еще грустнее, когда перестало. Когда пришли месячные.

Когда пришли месячные, я выдохнула: ура, мое тело работает! Ведь один из иррациональных страхов был, что тело теперь сломалось, что оно забудет, как работать вовсе. Появилось недоверие ему за сбой, пока не успокоилась своей же мыслью, что тело безупречно, и ему можно доверять: оно все также безошибочно сработало, только на выход, в тех условиях, что были созданы.

Те условия, что были созданы. Они вызывали жгучую ненависть, досаду, злость и вину. С ними я справилась, хоть и не знаю теперь, все ли смерти необходимы.

Все ли смерти необходимы?

Необходимы тепло и внимание к своим чувствам. Писать каждую строчку, продираясь через речитатив внутреннего фашиста о том, как глупо и бесправно переживать о том, кого и ребенком сложно назвать, и даже беременностью.

Однако сколь многое в жизни может изменить одна как будто бы не жизнь.

Жизнь.