Ложное смирение.

Быть может, вам знакомы такие слова (мне лично с детства): “Все равно она твоя мать. Она дала тебе жизнь, и сделала все, что смогла. Поэтому смирись и люби ее, и будь благодарна”. Я помню, что при попытке впихнуть этот интроект, он не впихуевался, меня начинало физически тошнить. Как мне сейчас видно, тело мое – особенно через тошноту и рвоту – всегда безошибочно фильтровало токсичное.
И, к сожалению, слово “смирение” еще с тех самых пор я стойко возненавидела. Оно стало ассоциироваться с насилием, на которое я должна добровольно подписаться. “Терпи и молчи”, “Не ропщи и будь благодарна”,
Это такое смирение, которое вообще не подразумевает работу чувств и души, разве что – усмирение этой самой души в ее порывах – так и вертится образ надеванной смирительной рубашки на все наши чувства, туго-туго увязанную сзади и еще рот можно закрыть, да. И тогда смирение – это труд, это некое волевое усилие, зажатая пружина, которую нужно вечно держать под контролем, чтобы не вырвалось ненароком на других (чаще всего) капли яда и обиды. Такие смиренные очень любят учить других: вы все еще не любите маму? Да как вы смеете? Ишь, инфантильные!
Вы все еще не взрослые? – фу, как от вас плохо пахнет детскими травмами! – не мешайте мне удерживать мою пружину, ваши слезы слишком расслабляюще действуют на мои, не буду с вами водиться, чтоб не заразиться “свободой”.
Сколько праведного брызгания слюной у этого смирения, боль его видна за версту.
И оно – не имеет ничего общего – с истинным смирением.
Смирение – не как пружина, а разве что разжатая, когда прожита там каждая спираль напряжения и боль, когда она наконец-то отщелкивает в высвобождение, в новые понимания. И оно никогда не в голове, не в конструкциях этих псевдодуховно-псевдоумных, все еще выстраивающих защиты от боли, которую причинила мама. Оно – живет в сердце.
Это смирение с болью. В ней матери не нужно искать оправдания – “она меня родила”, “она меня вырастила”. В ней не нужно мать защищать, изо всех сил удерживая рассыпающийся ее божественный образ, как вылезающие иголки из Страшилы – сколько ни вправляй, тут же вылезает где-то новая.
В нем мать наконец-то становится человеком, а не богом, разрешая тем самым и мне – быть просто человеком. Маленьким, со своими травмами, и большим – умеющим их самой компенсировать. И нет здесь противоречий, и нет стыда или притворства, тут есть – цельность.
И нет тут – выживание одного чувства за счет умерщвления других. Здесь живут чувства в их одновременности, и гнев, и обида, и боль, и грусть, и потеря, и … благодарность. Но только вместе с И.
Это то смирение, что рождается через проживание всех стадий несмирения: отрицания – в котором моя мама безусловна и руки прочь от даже мыслей о том, что там мама могла сделать не так, гнева – сначала на себя, ведь маму так не хочется терять в своей голове, поэтому это со мной что-то не так, что мать со мной так, и на нее – ура выздоровлению! – когда начинает доходить, что что-то не так в датском королевстве-то. А в нем и не могло быть так, мы все люди. Торг – а что если я побуду такой – удастся мне обрести маму ну хоть в 30 лет? а если такой? а если стукну дверью и уйду? а если все ей прощу и приспособлюсь? – и наконец отчаянием – пониманием, что мама – Другой человек, и нет у нас управления ею и ее любовью, и что есть единственное управление – собой, и чем – я – теперь могу помочь себе. И только тогда – в проживании потери образа архитипической праматери в нашей матери – и рождается – смиренность. С возможностью – видеть маму, быть может, получать от нее материнское в тех формах или тех аспектах, где она может это давать и не получать и не умирать от этого там, где в маме нет мамы и можно и не искать.

 

Нет комментариев

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.