Право на смерть

Когда мне рассказывают, откуда обо мне узнали и стали читать, самое частое, что я слышу: “с жж, с постов о смерти твоего мужа”.
Самое острое, что я чувствовала тогда, это стыд и прокаженность, и мне казалось, что я неприятна всему миру. Это парадоксально, правда?

Сегодня начало “дней смерти Серёжи”, и этот пост – уже какой-то ежегодний ритуал. Теперь я знаю: нужный не только мне, но и вам.

Одиннадцать лет прошло. Каждую новую цифру годовщины смерти я отмечаю, будто мама, гордящаяся плюс одной цифрой выращенности и взрослости ее ребёнка. Хорошо это или плохо, но и я измеряю свою жизнь точкой отсчета оттуда. Не потому что начала жить, а потому что выжила. Выжила год, выжила два… одиннадцать целых – выжила!
Когда ко мне приходят люди, переживающие потерю, им так хочется услышать конкретные сроки завершения их страдания. Не один раз я сталкивалась с тем, что спустя месяца полтора от острого горя они уже говорили: “Пережила”.
Я переживаю до сих пор, хотя все эти стадии Кюблер-Росс были пройдены, конечно, примерно за первый год. Стадии – да, а травма – конечно, нет. А отношения – так до сих пор продолжаются, слои этого просто значительно тоньше, и тонкость эта – как инкрустационная работа.
Все это проросло в меня, как однажды попавшая в раковину песчинка, и когда за годы труда души – образовалась жемчужина, сложно определить, где там песчинка, а где перламутр. Это все я, сделанная и его смертью.

Так вот.
Право на смерть – слой перламутра этой годовщины.

Долгие годы я жила в глухой, довольно константной злости на него, за то, что он сделал. Ей я радовалась, считала ее очень важной и полезной, потому что это было очевидно здоровее, чем изначальное чувство: вина.
Я спотыкалась на словах моих собственных или сказанных мне о том, как сильно он меня любил, они впивались костью поперёк горла – потому что разве же это любовь – так раз и навсегда, фундаментально изуродовать мою жизнь и главное, мое материнство?
Я почти не могла дышать от ненависти, и касаться чувств, связанных с тем, что он оставил детей без себя – навсегда.
Я злилась на чудовищную глупость, импульсивность, эгоистичность, аффективность его поступка – как по отношению к нам, мне, детям, родителям, так и по отношению к самой Смерти. Мне казалось, что он совершенно по-дурацки, подростково пошутил с ней, подразнив, закинув удочку, сманипулировав, а она не простила панибратства, и проявила тоталитарную свою власть: ммм, умереть захотел? Ну так давай, доскраиваем тебе сценарий.
Так а он может и не хотел – до конца?

Все эти годы мне жутко жглось то, от чего именно и как он умер. Благодарна такому замысловатому сценарию я тоже была – это хоть сколько-то переводило стрелы ненависти его родителей с меня на врачей, да и стрелы ненависти к себе. Но чувство досады – что вот так глупо он умер, такой цепочкой неслучайных случайностей, что такой хрупкой оказывается жизнь, все равно оставалось. А от этой хрупкости – снова злость на Серёжу.

Это не мешало мне жить. Кажется, я даже на терапию не выносила это ни разу, настолько адаптированной была эта и злость и досада, настолько фоновыми и казавшимися со мной навсегда. Как будто это финальная точка процесса, раз так тихо внутри на эту тему, и вроде не мешает мне, а даже помогает.

Серёжа совершил попытку суицида. Врачи скорой, дававшие показания потом в суде, оценили его прогнозы на жизнь по факту доставления в больницу – очень высокими. “Я, честно говоря, очень удивился, когда вспомнил, о каком человеке шла речь, что именно из-за него нужно будет прийти давать показания. Совершенно неясно, что такого нужно было сделать, чтоб он не выжил: убить?”
От введённого раствора пульс стал восстанавливаться, и он даже пришёл в себя на несколько минут. Дальше его погрузили в медикаментозную кому, из которой он уже не вышел. Чтобы продолжить лечение, нужно было поставить катетер в вену, на руках их достать было невозможно, решили в подключичную. И вот – сначала катетер ставила практикантка, в первый свой день в жизни в больнице, и проколола ему легкое. Позвала врача, и он проколол второе, нарушив правило не переходить с одной стороны лёгких на другую в подобных случаях.
Спустя сутки только решили проверить, действительно ли прокололи, поставили дренаж, чтоб откачивать жидкость в лёгких и кровь, что там скапливается от прокола. Их должно было быть шесть штук – по паре на каждую часть легких. Но поставили только одну пару. Спустя двое суток выяснилось, что и тот не работал. Серёжа умер.
Отвозя тело в морг на вскрытие, эти врачи заботливо поставили недостающие ещё две пары дренажей, ну чтоб все правильно, чтоб не наругали, видимо. Но судмедэксперты могут отличить – до смерти или после это было сделано.
В общем, парень со скорой был прав: в каком-то смысле его убили.

Этим летом я медленно как вино многолетней выдержки – читаю истории о смерти в книге Майкла Хебба “Поговорим о смерти за ужином”. И в совершенно не схожей истории, в контексте медикаментозного суицида на финальной стадии рака, легального или нет, я читаю это словосочетание – право на смерть.

Оно выстреливает в меня вопросом: а было ли у Серёжи право – умереть?
Ну конечно же было. Как бы больно, как бы зло, как бы отчаянно мне ни было в связи с этим, сколько бы безумных долгов, обязательств и ролей ни понавешивали мы на себя за свою жизнь – каждый из нас имеет безусловное право на собственную смерть. Оно такое же абсолютное, как и право на жизнь. В общем-то, оно и становится абсолютным, потому что право на жизнь – абсолютно. И принадлежит самому человеку.

И я впервые приняла его – выбор, потому что это было его право. Глупое, эгоистичное, необдуманное, сумасшедшее – не мое дело.
И отдав ему – его право, я выплакала сходящую со всего тела – лавину тяжести. Я только сейчас пишу и понимаю – почему.
Ведь отдавая человеку его право умереть, приходит не только прощение на место злости, но и сваливается не моя ответственность. Приходит не только прощение ему, но и новым, иным слоем – себе.

И тогда я смотрю на всю эту трешовую историю его смерти и думаю: фига, смерть ему помогла? Вот они – руки человечьи, руками врачей. Оно все внезапно увиделось любовью к нему, исполненностью его воли и права, даже там, где на человеческом уровне у него вышла осечка. Увиденностью его – Смертью, которая жизнь, которая бог, которую как угодно назовите.
Одной из тем с его детства, тянувшейся нитью по жизни, было: “я знаю, что ты это хочешь, но нет”. Много фрустрации от постоянных отказов, от понимания, что он хочет как ребёнок, но нам виднее, что тебе правильнее хотеть, поэтому будет иначе, чем ты хочешь.
Что, если Смерть оказалась той любящей матертью, что проявила свою силу не в подавлении желания и воплощения того, как хорошо и правильно, как быть хорошим мальчиком для всех, удобным и радующим – оставить его в живых?
Что если Смерть проявила свою материнскую силу как и нужно – не подавляя, а уважая и помогая воплотить желаемое – хотя бы раз в жизни?

Принимая его право на Смерть, я будто наконец-то соединяюсь с ним, выхожу из одиннадцатилетнего конфликта, и даю то, чего уверена хочет каждая душа – живая или мертвая: безусловное принятие и свободу.

Освобождаясь от злости на него, я будто больше могу взять того, что он даёт: живой или мёртвый, потому что тепло, отданное однажды, никогда не остывает, а любовь не перестаёт. И теперь я как ребёнок, вышедший из отчуждения, говоря терминами теории привязанности, могу принимать в себя те его дары, не отравляя каждый раз душу болью.
Как если бы чтобы взять что-то в сердце, нужно было платить цену тем, что края этого дара одновременно дерут твоё сердце.

А теперь они просто там есть. И Серёжа есть – просто, живой или мёртвый.

——
И фото сегодняшнее: «живая или мёртвая»