Сепарация

Платье

Буквально сразу после двухдневки по травме на тему формирования структуры сексуальности была фотосессия в моей Нарнии — меня и детей.

На двухдневке вспомнила какой же иcкрящейся я была в детстве, до того, как стала стыдиться этого в контексте проявления своей женственности.

Вспомнила и мамину улыбку, и смех, которые мне достались от нее, а она красавица.

Вспомнила, как она умела танцевать и кокетничать. Стрелять глазами. И это у меня-малышки тоже было. И надо было наконец-то смочь присвоить и гордиться, легализовать и радоваться, что это есть у меня. Было. Значит, есть где-то внутри. Надо достать.

Олька достала из своей сумки платье и шляпу.
Шляпу надела сразу.

Мама в бархатной черной шляпе с широкими полями, которая просто безумно шла к ее глазам. Я, маленькая девочка, выпрашивающая у нее ее примерить: красивая мама, значит, сейчас и я буду как она. Ее восторг и всегда восторг мужчин рядом — на меня в шляпе. В ней — я абсолютно уверена в себе как женщина, потому что сошлись два взгляда — мамин и папин, в похвале, отсутствии стыда, пошлости или ревности.

А вот с платьем вышло иначе: я посмотрела на него, и подумала, что оно какое-то … не то детское, не то не взрослое, не материнское… А сессия ж была про мое материнство, меня и четверых сыновей.

Но еще отметила сразу, что оно очень похоже на платье, которое я где-то видела. Оля сказала, что это платья из 70х примерно годов прошлого века. Точно. Есть единственная фотография, на которой моя мама беременная мной, в очень похожем платье, обнимающем ее огромный живот.

В общем, спустя некоторое время я из «а чего бы и нет?» примерила его. Знаете волшебство про какую-нибудь вещь — когда надел сапоги-скороходы и полетел через тысячи километров за секунды, надел шапку, и исчез.

Вот я надела это платье и одновременно в 3д-эффекте превратилась в себя-маленькую девочку (платье в клеточку, тонкая шерсть, круглый воротничок), ту самую, что ещё умела искрометно кокетничать, смеяться и быть сексуальной. И в маму — носящую меня.

Платье оказалось вещью-порталом, делающим меня сексуальной взрослой через принятие мамы, того, как я любовалась ей как женщиной в детстве и хотела подражать ей, через телесное вспоминание себя в подобной текстуре и силуэте платья — той девочкой, что умела. Через связь — когда ты в «вещи», которую носила мама, беременная тобой, а теперь ты мама в этой вещи. И основная тема твоей жизни сейчас — это твоя жизнь как раз.

(В подкасте недавно в своем телеграмме я рассказывала именно этот образ — о том, как я не родила дочь, но за эти 9 месяцев выносила саму себя, живую).

В этом платье я пришла на терапию после новогодних праздников. Просто нацепила, что первое под руку попалось и не нужно было гладить.

Рассказывала про два своих сна начала года: первый приснился непосредственно в новогоднюю ночь, второй — несколькими днями позже.

Мне снилось, что я родила пятого ребенка, и такой он хиленький да слабенький, неказистый какой-то, и так много вызвал во мне не то брезгливости, не то досады, что он у меня теперь есть. Потому что он именно что пятый, сил на материнство нет вообще никаких, а тут надо будет вкладываться вдесятерне больше, а отношение такое, будто смысла нет. И во сне я прям вот подумала такими словами: Может, добить?

Не, пожалуйста, не думайте, что я реально так могу относиться к детям и вообще к людям. Не могу. Только… к себе. К своему внутреннему ребенку.

Это было похоже на логику самки, знаете, как кошки, которые не подходят к самым слабым, обреченным на смерть малышам, будто вообще не замечают их в коробке, не вылизывают. В детстве они доводили меня этим до иступленного отчаяния, я не понимала, почему они так? Или хомячки, тоже рожали у меня немало, они так вообще попросту сжирают слабых.

Меня очень зацепил этот сон своей перинатальностью, материнской темой и ооооочень нетипичной моей эмоциональной реакцией.

Несколькоми днями позже сон был про этого же малыша. Он уже подрос, ему было пару-тройку месяцев, во сне я делала что-то совсем другое — ехала куда-то, с кем-то общалась, а он был у меня под сердцем, на груди, плотно и тепло укутуанный в слинг. Мой. Да, слабенький, полудохленький, но выбранный и присвоенный.

В терапии в который уже раз, но новым заходом на коленях у меня лежала кукла-младенец, символизирующая меня ту, из сна. Конечно, сначала я не понимала, что этот малыш я. Я только очень хорошо описывала, что чувствует мама, которая безумно устала, которой не до него. Но при этом все равно включенная в него. Был очень странный эффект матрешки, будто я одновременно говорила от лица своей мамы и от лица себя-мамы. И на коленях была и я-ребенок, и мой гипотетический ребенок, и я могла смотреть в чувства, сформировавшую мою травму существования, и одновременно опираться на свой материнский камертон, мой взрослые ценности.

В какой-то момент я даже сказала от лица этого малыша, пытаясь выразить его чувства: «Ну извини, что я есть». И это были самые пронзительные слова. Обо мне.

Терапевт говорит: Тебе надо сепарироваться от мамы.
Я: Опять?? Я же сепарировалась уже, сепарировалась и что, недовысепарировалась?

И одновременно пронзает — так вооооот почему мне подспудно захотелось снова провести курс Чувства к матери, я сама уже чухала бессознательно, что это сейчас мой актуальный процесс очередным витком, и воооот оно!

Как же, говорю, разве я еще нет?
И сама отвечаю. Я же научилась без нее… не умирать.
И тут меня пронзает вновь:
Я научилась не умирать. Но теперь мне нужно разрешить себе жить.
Что бы и кто бы и когда по этому поводу ни ощущал.

Удивительно, что я снова была в этом платье в тот день. Том, в котором беременная была она. Том, в котором я выдавала себе право на жизнь.

Слово

Слово «сепарация« меня всегда отталкивала будто бы грубостью звучания и очень ледяным смыслом — «отделение». Еще бы! Когда речь идет о детско-родительской сепарации, конечно, такое слово нравиться не будет.
Как это — мочь жить — без мамы?
Если без мамы — жизни нет?

В разные моменты жизни я понимала это по-разному.

Поначалу, я видела сепарацию в разрезе свободы своего мнения от маминого. Не на уровне головы, а на уровне поступков, конечно. Когда я могу делать что-то действительно по своим ценностям и не съедать себя за это изнутри осуждающими фразами мамы. Иными словами, это было про умение быть другой.

Это на самом деле не такой простой навык, как может думать наше обесценивание) Если какая-то ценность сопряжена с маминой любовью, а значит, сцеплена и с ощущением собственной правильности, хорошести и даже правом на существование, то может быть титанически сложно решиться как будто бы на «плохость». Потому что мамина любовь — прототип нашей любви и уважения к самим себе.

Отказ от карьерного роста, тогда как мама только и делала всю жизнь, как протирала тряпочкой и целовала все медали и дипломы, и плотно сцепила в твоей голове успех со смыслом жизни, может быть вывозом, сопровождающимся массой чувств страха, пустоты, «а как иначе?», стыда, вины…

Или ровно наоборот, желание профессиональной реализации вместо повтора маминого жизненного креда — всю жизнь на детей и плиту положить, может встречаться внутри ужасом отвержения, или волнениями и тревогой, каково это будет ей, если она сама, например, тоже хотела реализоваться, но ее жизненные обстоятельства и материнство или еще что – не позволили ей это сделать.

Быть богатым — если мама росла в бедности, быть бедным — если мама обожествляет достаток, быть про чувства, если мама про интеллект, быть атеистом, не крестить своих детей и не рассказывать им о Боге ни слова, кроме слова «нет», когда мама религиозна; быть другой сексуальной ориентации, чем традиционная мама; любить своего мужа, когда для мамы – все они козлы… Перечень без конца и края.

И если позволяешь себе быть иным, и делаешь все это, продолжать считать себя хорошим – даже в самых темных закоулках своей души.

Выбрать себя, а не маму. Дерзнуть посчитать свою правду — правдой, даже когда во все клетки твоего тела всю твою жизнь вшивалась иная правда.

Поверить, что мир от этого не рухнет, небеса не разверзнутся, кара не постигнет тебя. И что ты все еще имеешь право быть любимым. Даже если мама считает иначе.

Позже я переживала сепарацию как стадии потери: через непринятие к совладанию с фактом.

Потому что это было действительно потерей, звучавшей как «мамы нет». Нет ее в других людях, и никто не обязан быть тебе как мама, принимать тебя безусловно, дружить с тобой до гроба, мочь быть в беде, и в счастье, выдерживать твои сильные эмоции, не уставать от тебя, быть терпимым, всегда добрым, быть — всегда. Мама умирала в муже, в подругах, в идее одной единственной половинки на всю жизнь, в поиске лучшей подруги, в волчьей тоске и одиночестве.

Мамы нет — предстояло принять и на уровне умещения наконец-то в своей голове, что в каких-то аспектах твоя мама никогда не была мамой, в том смысле, что она не проявляла материнского поведения: не становилась на твою сторону в конфликтах с кем бы то ни было, выбирала чужих, а не тебя, критиковала и обесценивала, а не хвалила и поддерживала, терапевтировалась об тебя как об подругу, вынося все подробности отношений с папой.

Перестать биться головой об стену, вопрошая: «ну почему она не может?», надеяться: «Ну может хоть в этот раз?», перестать ждать маму в маме в своем настоящем.

И попытаться пережить невозвратимую украденность мамы у тебя в детстве ею же самой.

И самое жестокое, как кажется еще в процессе сепарации, — это взять материнскую заботу о себе — на себя. И заботы своей жизни — тоже на себя. И вот эту всю горечь, сопротивление этому куда-то разместить.

И не гнобить себя за то, что тебе это больно. Больно то, что вроде как должно быть нормой: быть взрослым во взрослости.

И наконец уместить понятие сепарации в голове устойчивой такой формулой в виде одноразовых песочных часов, когда что-то, наполняясь с помощью чего-то, перетекает во что-то другое, отдельное. Как … таящая сосулька. Капля, набухающая на самом краю, набирающая достаточный вес, чтобы упасть в лужу, наполняющуюся настолько, чтоб стать ручейком).

Когда мы наполняемся из источника, который поначалу нашу функцию несет на себе, потихоньку отдавая ее нам до полного держания собственного навыка в своей компетенции.

От питания и дыхания через пуповину в утробе матери к способности дышать самостоятельно, но питанию ее грудью позже, а затем переход на самостоятельное, не связанное с ней питание, но которое дает нам она, а затем к способности есть, в независимости от физического наличия у тебя мамы.

Также и с психическими функциями — например, веры в себя, самоподдержкой, заботой о себе. Или шире — через опыт отношений с ней — научиться строить надежную привязанность, любовь — с другими.

Сепарация — взросление

В реальности это не такое прямолинейное перетекание.

Сначала что-то нам дают именно так, и мы созреваем. А что-то так и не дают, и сепарация случается не через напитывание, а через потерю надежды напитаться из этого источника, или обнаружения, а это еще догадаться надо, что из этого источника не молоко льется, а ртуть, процесс по вытравливанию из себя яда и обнаружения способов нового простраивания нейронов, чтобы повзрослеть в этом месте.

А еще мне казалось, распространенный такой миф, что сепарация, раз уж это отделение, равно и отдаление, а значит, меньшая близость или ее отсутствие.

А на самом деле, настоящая близость во взрослости возможна как раз после сепарации, когда я могу видеть себя таким, какой я есть, не глазами матери, а собственными, и не стыдиться себя такого; и могу наконец-то видеть маму – не глазами ребенка на взрослого-бога, а глазами взрослого на человека, и испытывать новое чувство близости – солидарности, например. И дружить. Или понимания. Или благодарности. Или спокойного решения не общаться.

Даже там, где тебя тащило через мясорубку обид, ненависти, злости с десяток лет. Даже после того, как ты ненавидела свой смех, потому что интонационно и по тембру он встречал тебя с обнаружением мамы в себе.

После этого можно обнаруживать близость. Но не слияние, в котором растворяешься настолько, что тебя и вовсе нет.

Плюшки

Осенью, освободившись от тяжкого груза депрессии, пришло огромное количество сил. У моих детей будто наконец-то появилась мама, учитывая, что только я у них и была все эти годы. Может быть, потому что осенью просто появилась — я.

Открытием стало, что выход из кольца материнского выгорания — типа — нет сил дать детям — для этого нужно дать сначала себе — себе стыдно дать что-то, потому что сначала надо дать детям, ведь они и так в дефиците.

Или из кольца — чтобы дать детям маму-маму надо дать себе — а мамы нет, — оказался в том, что когда ты даешь детям — силы появляются у себя, будто дала и себе тоже.

Что ресурс образовывался из отдачи им, хотя отдача им воспринималась как главный пожиратель моего ресурса.

В общем, осенью я дерзнула испечь плюшки. Дерзнула, потому что из дрожжевого теста.

Замесила, оставила подниматься, и пошла укладывать детей.

Вернулась, а оно такое «пищящее», как и рассказывала Лена, что должно быть. И главное: запах! Я чуть не кончила))) от этого запаха. Потому что запах сдобного дрожжевого теста – это запах мамы, сказала я себе абсолютно уверенно, найденно, как будто я вспомнила и встретилась с тем, чего не видела ну.. как в передаче «Найди меня», эдак лет 30.

Мама же, когда еще была веселая, когда еще смотрела на меня, много пекла. Вот почему, когда у меня появился ресурс — а у детей мама, мама я — решила им что-то испечь!

Запах безопасности, счастливой мамы, полной семьи

Думала, что полезу в интернет гуглить, как делать плюшки вот такими розочками-сердечками, как и положено настоящим сахарным плюшкам.

Но мои руки сами вспомнили, как это делается: кружочек, смазываем маслом, и тут я просто начала плакать. Потому что только в процессе, глядя на свои руки — я вспомнила себя маминой дочкой, помощницей, вот также смазывающей растопленным маслицем каждый кружочек, сворачивающей его в трубочку, делающей надрез и выворачивающей.

Но самое , самое … инициирующее было в тот момент, когда я на противень выложила плюшку — в форме сердца. И еще одно сердце. И еще одно сердце. Противень, полной любви. Полный найденной матери. В себе. Потому что вот она взрослая я, способная приготовить маленькой себе главную любимую сладость детства. Вот она я, мама, готовящая эти плюшки, заснувшим в предвкушении утра детям. Это магия. Это чудо, планета людей, именно это — и есть настоящее волшебство. Ничего другого.

В теории привязанности есть такая стадия формирования, когда ребенок отдает свое сердце. Там есть стадия похожести, есть стадия подражания, есть стадия принадлежности, и есть высшая, как выпускной бал — отдача сердца. Как раз когда ребенок рисует сердечки, и дарит их маме, и именно тогда бывает так, что твое сердце разбивается. Ты отдала его, а оно там – разбилось.

Сердце за сердцем, сердце за сердцем — я лепила лепила и лепила новые, целые, вкусные и сладкие свои сердца, возвращая их каждым — себе. А затем отправила в печь — прогреваться, подниматься, становиться шире и больше, чтобы вытащить оттуда румяными и красивыми.

А на следующее утро стать у своих детей королевой сердец) Ладно уж, королевой плюшек у маленьких карлсончиков, завтракающих ими с какао и приговаривающих — круто, мама! Делай такое еще!

Дружба

В терапии первого года часто наблюдаю так сказать «тренд», да и у меня было также: когда ты внезапно аккуратно начинаешь не то чтобы догадываться, но разрешать себе догадаться — что происходящее с тобой в детстве не все было ок, и что любящая, неприкосновенная фигура матери — сделала что-то не так. Или что она сделала что-то совсем-совсем не так. Не головой это понимать, а осязать чувствами.

Такое позволение себе критического взгляда, позволение себе – оценить собственного родителя, посмотреть на него как человек на человека.

Выбрать, хоть и задним числом, как с тобой было можно, а как было нельзя. Найти собственные границы. Отменить навязанные обязательства, ожидания и роли.

От степени заблуждения и количества лет терпения и вытеснения поднимается недюжее количество ярости.

(Все мы можем наблюдать это у недавно просветленных в терапии на их страницах в соцсетях – такие люди очень болезненно реагируют на нарушение границ и не гнушаются замочить в разы сильнее посмевшего только подышать в его сторону. В общем, вовсю идет процесс вымещения злости матери путем проекции матери на мир).

Мне было это понятно, когда речь шла о том, что визуально выглядело не очень. То есть алколтзм — это зло, физическое насилие, унижение и обзывательства — это все зло.

А вот сахарную пудру, под которой невесть что подвергнуть критике — конечно же труднее в разы найти и назвать.

Мне было это понятно в отношении фигуры матери.

А вот в моем частном случае подвергнуть критическому осмыслению свою дружбу — это оказалось огого прорывом. Потому что дружба – это то, что как раз «защитило» меня от злой плохой мамы, дружба — это прибежище того тепла, безопасности и принятия, которого у меня не было в детстве. Дружба — это в конце концов те отношения, которые есть, в отличие от тех отношений с мамой, которых нет. Так что дружба категоризировалась внутри меня как нечто святое. И ценность отношений соотвественно была выше, чем…
чем я.

Дерзнуть рассмотреть их как взрослый, наводящий ревизию в отношении к самой себе: что мне ок, а что по отношению ко мне не ок. Предположить, что в Датском королевстве что-то не так, причем давно, на базе устройства этих отношений. Это революция в моем внутреннем и внешнем мире, причем опять — опять отсылающем к сепарации от — мамы, конечно.

Ощутить, что есть ценности, которые настолько глубинны, что из самого моего центра.
И я — важнее, чем отношения.

Это революция

Потому что эта формула — формула сепарации от мамы.
От нужды в близости любой ценой. То, как это и устроено в детстве.

И понимать, что то, что всегда воспринималось как нечто холодное , — выбор другого по критериям, условное отношение, всегда казалось — а что если так отнесутся ко мне, и тогда меня не выберут, меня отвергнут? Именно этот выбор — спасает будто бы жизнь. Потому что критичность в восприятии отношения к тебе позволяет уходить из токсичного, и
выматывающего, выпиващего все соки, и даже просто опасного.

Выбор своей жизни, способности жить — без — мамы.

Без одобрения, без зеркаленья в каждом случае и по любому поводу в другом — правильно ли я размышляю? хорошо ли я поступила? — любима ли я? страх обидеть, страх показаться плохой, страх вызвать зависть, страх предъявить несогласие и злость — и все это, ценой задвигания живой себя.

И это и есть взрослость — способность быть живой без мамы, отражаться в собственном зеркале.

И новое чувство свободы: принадлежности самой себе, себе своего сердца, себе своего ума, себе — своего тела.

Это и есть — сепарация.